…Я считаю, что в работе шахтеров и писателей много общего. Я говорю серьезно.
Писательский труд – невероятно суровый физический труд. Не только книги,
фразы рождаются в муках…
Юрий Олеша
В рунете вы непременно встретите множество забавных советов о том, как научиться хорошо писать. Например, «не ставьте три прилагательных подряд». Верить подобным железобетонным рекомендациям стоит с большой опаской.
С места в карьер: в самом начале нашего практикума покажу, что любая догма – ложь, что все зависит от контекста, что дьявол кроется в деталях, и что, возможно, он и не дьявол вовсе, а напротив – сущий ангел.
Напишем фрагмент из несуществующей книги, в котором нагло поставим подряд три прилагательных:
«…Мне оставалось сторожить Витькину квартиру еще сутки. А жрать было нечего – холодильник зиял леденящей пустотой. Я обшарил на кухне все шкафчики и ящички. И обнаружил, что в одном из них, среди пакетов с пакетами, развалился отряд суровой, мерзлой, черной картошки – безнадежной, как наше с Витькой будущее. Однако эта горстка ветеранов, поглядывая на меня чернильными глазкАми, обещала кое-какой ужин…»
Прилагательное «суровая» сообщает нам о том, что герой воспринял найденную картошку как пищу для серьезных парней со спартанской закваской. Картошка не может быть «суровой» в жизни, но может восприниматься как «суровая».
Прилагательное «мерзлая» ясно говорит о состоянии продукта. Он тупо промерз и физически изменил свои свойства.
Прилагательное «черная» говорит о цвете картошки, о том, что она, возможно, не очищена от земли.
Все три прилагательных качественные, но они используют три разных «уровня» восприятия предмета человеком. Поэтому вместе они смотрятся уместно, не выглядят нагромождением и решают определенную задачу – показать, мол, герой так оголодал, что собирается готовить черт знает из чего.
Если вы заметили, я прикрепил к этому «паровозику» еще и четвертое прилагательное – «безнадежная». Оно как бы закругляет образ найденной героем картошки. Это теперь не просто картоха, а экзистенциально значимая для него (и читателя) картоха. Четыре прилагательных! Разве так можно? Как видим, можно…
Практика практик: стилизация, или Закоси под классика
В части первой нашей маленькой эпопеи «Пишем хороший текст» мы пришли к следующим выводам:
- критерии того, что есть «хороший текст» скрыты в бездне художественной и смежной литературы (например, публицистике, фольклоре, сатире);
- прежде, чем сделаться мастеровым писателем хоть бы и служебных текстов, нужно стать квалифицированным читателем – накопить «базу» из прочитанных книг топовых мировых авторов (а в идеале в нее должны попасть и песни средневековых вагантов, и библейские тексты, и диалоги из фильмов Тарантино, и «цифровой язык» современного рунета, и много еще чего);
- критерии квалификации текста как «хорошего» невозможно формализовать, но в процессе накопления «базы» у вдумчивого читателя формируется некое чутье на хороший текст.
Однако как применить его на практике – в процессе создания собственных текстов? Для начала – заняться стилизациями. Причем сразу же на самом бескомпромиссном уровне. То есть брать фрагменты мощной художественной прозы в разных стилях, анализировать их и пробовать написать свои – похожие на оригинал.
Покажу, как делать это непростое упражнение на примерах.
Выдающимся мастером письменной речи был Владимир Набоков, пришедший в прозу из поэзии и потому сохранивший и развивший особый утонченный взгляд на прозаический текст. Не смущаясь и не дрожа перед авторитетом, попробуем взять фрагмент набоковской прозы и быстро, «на коленке», сделаем стилизацию.
Это маленькое извлечение из романа «Приглашение на казнь» (1935 г.):
«…Цинциннат спустил ноги с койки. В голове, от затылка к виску, по диагонали, покатился кегельный шар, замер и поехал обратно. Между тем дверь отворилась, и вошел директор тюрьмы.
Он был как всегда в сюртуке, держался отменно прямо, выпятив грудь, одну руку засунув за борт, а другую заложив за спину. Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором, гладко облегал череп. Его без любви выбранное лицо, с жирными желтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, было условно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами. Ровно передвигая ноги в столбчатых панталонах, он прошагал между стеной и столом, почти дошел до койки, – но, несмотря на свою сановитую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе…»
Анализируем фрагмент:
- описывая «живую», биологическую головную боль главного героя, автор привлекает образ предмета из неживого мира – кегельный шар. Показывает живое через механистическое – запомним это;
- следующий маркер – «без любви выбранное лицо». Указывая на ординарность и некрасивость физиономии директора, Набоков впрессовывает в четыре слова целый нарратив: мистическую историю выбора лица для тюремщика (видимо, до его рождения). Этой истории не было и быть не могло, но автор ее легкими штрихами создает. Оттого описание физии директора становится чрезвычайно выпуклым;
- еще маркер – «несколько устарелая система морщин». Набоков применяет парадоксальный прием рассказа о явлении через внешнюю по отношению к нему систему координат. Сетка человеческих морщин не может быть модной, актуальной или устаревшей. Такой может быть одежда. Однако морщины – в некотором роде «одежда» лица. И мы, читатели, прекрасно понимаем эту конструкцию и чувствуем, кстати, что она свежа в стилистическом смысле;
- далее обращает на себя внимание некоторая несуразица: лицо тюремщика «было условно оживлено двумя, и только двумя выкаченными глазами». А сколько их должно быть у солидного господина? Три? Шесть? Тут нужно заметить, что ранее в тексте упоминается паук. Он мелькает всего на мгновение, и внимание автора и героя на нем не задерживается. Однако мы знаем, что у паука глаз сильно больше двух. Кроме того, мы помним, что Набоков, кроме прочего, являлся увлеченным энтомологом и про свойство некоторых живых существ иметь количество глаз более, чем пара, был осведомлен. Скорее всего, этой «несуразицей» автор передает сложное состояние главного героя (тот приговорен к смерти, всё вокруг предстает перед ним несколько ирреальным);
- отметим для себя также «столбчатые панталоны» и «сановитую плотность» чиновника.
Препарация на скорую руку закончена. Теперь перед нами стоит задача написать фрагмент из гипотетической книги, используя набоковские приемы. Но применяя их не столько буквально, сколько по аналогии. Вроде того, как это делалось в древние времена в традиции «симпатической магии». Пробуем:
«…Теофиль метнулся было ходить по комнате из угла в угол. Но в неверной левой ноге, познавшей третьего дня конфуз «растяжения», с хрустом натянулся туго скрученный стальной трос, и раздался придавленный стон, словно повел плечами подвесной мост. В тон заныла и открывшаяся входная дверь.
Вкатилась хозяйка пансиона, разрезая воздух перед собой много и вкусно пожившим носом. Узрев припавшего на ногу жильца, она подняла ровно выструганные викторианские брови и завела свое обычное непрожеванное ворчание. Обернувшийся Теофиль, не понимая ни слова, видел только, что его окружают две старухи. Одна, незримо извиваясь внутри колокола платья, двигалась от двери. Другая – точно такая же – высунула скабрезный шнобель из портрета на противоположной стене…»
Вышел ли у нас новый Набоков? Вероятно, нет. Потому что имитировать индивидуальность реально жившего, сложного и утонченного писателя – это нетривиальная задача, которой нужно посвятить многие месяцы. Зато мы получили достаточно модернистский, «европейский» текст, который органично смотрелся бы на книжных полках тридцатых-сороковых годов XX века.
Мы применили:
- прием «описать живое через механистическое» (стонущий стальной трос от подвесного моста в ноге);
- прием «присвоить предмету нарратив («много и вкусно поживший нос»);
- прием «описать черту или предмет через внешнюю систему координат» («ровно выструганные викторианские брови» – приглядитесь, кстати, к женским портретам эпохи королевы Виктории);
- намек на искаженное восприятие героем окружающей реальности (одна старуха зашла и стала «извиваться» внутри своего одеяния, другая – высунула нос из портрета);
- геометрическое сравнение в духе «столбчатых панталон» – «колокол платья».
Возьмем образец из более отдаленной от нас эпохи. Не слишком яркий – чтобы усложнить себе задачу. Это «Мертвые души» Гоголя (1842 г.):
«…На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил.
На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть…»
Препарируем:
- Николай Васильевич «едет» по повествованию в размеренном, среднем темпе – никаких резких движений;
- появляющихся персонажей автор описывает быстрыми «широкими мазками»;
- в перечислении влиятельных в губернии фигур он искусно выстраивает иерархию их важности, пользуясь субъективной оценкой своего героя «стоимости» (в прямом и переносном смысле) обедов у сановных персон;
- в данном фрагменте Гоголь использует повествовательный «стиль без стиля», у него нет выдающихся черт. Автор как бы «прячется» за своей обманчиво простой прозой, он неразличим. (Кстати имитировать в своем тексте «стиль без стиля» – довольно сложная задача, ведь в нем не за что зацепиться).
Пробуем выточить свой фрагмент из несуществующей книги а-ля Гоголь:
«…В загородном доме у местного предводителя дворянства Кокину вышло погостить в беспокойном духе. Сначала его пытались заставить охотиться на зайца, и еле удалось отвертеться. Чтобы не обижать хозяев, пришлось согласиться на продолжительный обед и последующее пение хором. Солировал сам восторженный и громогласный предводитель, который то и дело хлопал Кокина по плечу, сбивая с такта. Хозяину со снисходительным достоинством подтягивал местный коннозаводчик, что также подавал гостю сдержанные дружеские знаки. После пения принялись за лафиты и настойки собственного приготовления, притом предводитель и коннозаводчик пристально следили, чтобы Кокин не отлынивал, а был достаточно навеселе.
Вернувшись в город, только лишь за неделю он отдал толику внимания почтмейстеру, полюбезничал с пожарным начальством, хотя на каланчу лезть решительно отказался, посетил рассеянного архиерея, увлеченного раскапыванием древностей, которому пожертвовал три скучнейших часа; особо же щедро распорядился пятницей, что вся ушла на прогулки с женами городского головы и губернатора, а также на поездки в этом милом, но многословном обществе по каким-то хлопотливым их подругам. В субботу же Кокину предстояло быть на вечере у Самого. Приглашение туда было честно выстрадано им в пятницу…»
Вот что конкретно мы сделали в этой стилизации:
- «поехали» медленно и плавно;
- в двух абзацах очень коротко успели описать характеры предводителя дворянства и архиерея, указали на значительность фигуры коннозаводчика, выявили, что жены главных людей в городе милы, но пусты;
- выстроили иерархию важности посещенных Кокиным персон по количеству времени, которое он на них потратил;
- не выдали ни одной яркой метафоры, никак не возвысили авторский голос, попытались сымитировать «стиль без стиля».
Кроме того, мы:
- примерно выдержали дух эпохи, указав более-менее релевантные ей названия должностей чиновников; проверив, что лафит (французское красное вино) действительно был доступен в России в середине XIX века; описав праздные занятия высшего класса, которые на самом деле были тогда популярны; упомянув пожарную каланчу и т. п.;
- использовали универсальный, «вечный» язык классической русской литературы, который сложился во времена Пушкина – Чехова.
Вышел ли у нас Гоголь? Ну не то чтобы прямо Гоголь, а скорее собирательный русский писатель 1850-х годов. Представьте себе визуально, что этот короткий текст набран с ятями и фитами. «Подделку» в нем отличит лишь очень въедливый литературовед…
Домой – в современность
Теперь вернемся в свой XXI век. В современной русской литературе отдельным колоссом возвышается Виктор Пелевин. Попытаемся влезть и в его шкуру.
С этим автором есть сложность – Пелевин сам является искусным стилизатором и работает в постмодернистской, а то и пост-постмодернистской парадигме. Это писатель-трикстер, в романах которого самого автора не разглядеть, потому что он тщательно маскируется.
Очень немногие читатели Виктора Олеговича замечают, что за дымовой завесой специфической «пелевинской» литературы скрывается последовательный, стойкий и сострадательный проповедник буддизма махаянистского толка. К слову, буддизм считает человеческое «Я» иллюзией ума и учит, что никаких персоналий на самом деле не существует.
Неудивительно, что о современном нам «настоящем» Пелевине мы знаем очень мало. И что сам «автор Пелевин» – это скорее сознательно сконструированный персонаж-фикция. Да и эту фикцию мы с трудом можем различить в пелевинских текстах. Сделать это кое-как получается посредством анализа тем, сюжетных конструкций и приемов письма, которые литературный «Пелевин» использует.
Однако предпримем, что можем. Скорее всего, вместо стилизации у нас получится пародия, но как знать, как знать…
Возьмем вот такой пассаж из романа «Empire V. Повесть о настоящем сверхчеловеке» (2006 г.):
«…Любой современный интеллектуал, продающий на рынке свою «экспертизу», делает две вещи: посылает знаки и проституирует смыслы. На деле это аспекты одного волевого акта, кроме которого в деятельности современного философа, культуролога и эксперта нет ничего: посылаемые знаки сообщают о готовности проституировать смыслы, а проституирование смыслов является способом посылать эти знаки. Интеллектуал нового поколения часто даже не знает своего будущего заказчика. Он подобен растущему на панели цветку, корни которого питаются неведомыми соками, а пыльца улетает за край монитора. Отличие в том, что цветок ни о чем не думает, а интеллектуал нового поколения полагает, что соки поступают к нему в обмен на пыльцу, и ведет сложные шизофренические калькуляции, которые должны определить их правильный взаимозачет. Эти калькуляции и являются подлинными корнями дискурса — мохнатыми, серыми и влажными, лежащими в зловонии и тьме…»
Анализируем (насколько это возможно):
- автор делает парадоксальное утверждение, «замкнутое на само себя», которое, тем не менее, вызывает чувство узнавания – настолько оно жизненно;
- в этом утверждении содержится буддийская подоплека, о которой мы говорили выше (никакого «интеллектуала» на самом деле не существует, это человеческий ум принимает сам себя за него, меж тем ум есть только инструмент, а не персона);
- Пелевин здесь сознательно апеллирует к темному подземному миру, в котором сплетаются корни растений, кишат черви, и вне морали и какого-либо «смысла» вершатся химико-биологические процессы. Автор желает вызвать у читателя чувство гадливости, описывая при помощи сравнения с жизнедеятельностью растения мотивы и способы жить тех людей, которых чуть позже назвали «креативным классом».
Попробуем и мы сконструировать фрагмент текста в пелевинском духе:
«…Сегодняшний маркетолог внушает бизнесу мечту о том, что аналитика поведения клиентов на сайтах и в соцсетях помогает найти Святой Грааль, который обеспечит быстрые и обильные продажи. На самом деле это всеобщая мечта о продажах диктует людям их поведение на сайтах и в соцсетях.
Невеста продает себя жениху, жених продает себя работодателю, работодатель продает себя чиновнику, с которым они в унисон пилят бюджеты, чиновник продает себя народу – то есть невесте и жениху, у которых, собственно, и выщипывает бюджетный профицит.
Поскольку каждому из них, в сущности, продать совершенно нечего, приходится приобретать атрибуты значимости: невесте – эпиляцию, жениху – диплом, работодателю – бизнес-джет, чиновнику – дворец. Чтобы казалось, что полным полна коробочка.
Маркетолог же в этом колесе – совершеннейший паразит. Поскольку ему, кроме сомнительного расчета рекламного бюджета, трудно что-то предъявить работодателю (а продавать биосоциальный процесс, описанный выше, самим его участникам – это слишком изящно), он действует, как грибок-кукловод Ophiocordyceps unilateralis, захватывающий нервную систему муравья-плотника. Этот коварный организм заставляет бизнес-муравья бросать свои дела, с верой в мечту идти в чащу леса, где есть хорошие условия для размножения паразита, и там замирать, дожидаясь, пока грибок не взорвет ему голову и не выпустит наружу свои маркетологические споры…»
Да, вышла скорее пародия, но в ней что-то есть. Ведь мы:
- сделали парадоксальное утверждение, «замкнутое на само себя», вызывающее чувство узнавания;
- отдали должное буддизму, подчеркнув, что «маркетолога» не существует (поскольку ему нечего продать и атрибуты значимости негде взять), а также сравнив маркетолога с грибком, который уж никак не личность;
- вполне успешно использовали аналогию с «темным» миром природы, чтобы шокировать читателя (взрывающаяся голова муравья, захваченная грибком нервная система – вот это все).
Думаю, что приведенных примеров стилизации достаточно для понимания того, как именно делается это упражнение. Переходим к тому…
…Зачем все это нужно
Человеку пишущему (а это такой особый подвид homo, желающий странного) как раз стилизации помогают быстро выйти на хороший уровень. Они дают в руки довольно разнообразный инструментарий. Если, конечно, дерзать и косплеить грандов.
Однако упражнения в стилизациях практически невозможны, когда у вас нет специфической писательской «начитанности», о которой мы говорили в первой части нашей серии «Пишем хороший текст». Если вы ее не видели, и вас занесло сразу на вторую, то начните со статьи о критериях оценки.
Стилизация – это своего рода образовательная игра, которая позволяет здорово набить руку. После того, как вы научитесь убедительно играть в Сервантеса, Честертона, Булгакова, Лимонова, Акунина и других, для вас не будет проблемой регулярно выдавать сильные, структурированные, эмоциональные и яркие тексты. В том числе вполне утилитарные, служебные.
Литературные стилизации задают высокую планку, вы к ней привыкаете, и для вас неестественным становится «падать» ниже. Рискую повториться, но все-таки скажу: если несколько коряво принять все литературное искусство за Ахиллеса, то штука, которую у нас принято называть «копирайтингом», выступит в роли ахиллесовой пяты – самой уязвимой и слабой части тела нашего эпического «героя». Хорошего копирайтинга без литературной базы не бывает.
Глядя на упражнения в стилизациях, некоторые читатели могут обеспокоиться традиционным «подражая кому-то, мы теряем себя». Возражу: подражая, мы со временем находим себя. Инструментарий, приобретенный во время текстового косплея, позволяет выработать собственный индивидуальный стиль. Но об этом речь пойдет в третьей части серии «Пишем хороший текст».
Мы в «Текстерре» работаем над созданием служебных, журналистских, рекламных текстов с 2007 года. Не соврем, если скажем, что съели на этом целую стаю собак. Контент-маркетинг – наш конек. Если вас интересует продвижение при помощи грамотно сделанного контента – милости просим. Мы будем рады найти умное решение, «заточенное» специально под ваши задачи.
Бонус. Текстовая медитация
Лингвист и нейробиолог Татьяна Черниговская в одной из своих лекций упоминала, что, скажем, слово «яблоко» не хранится в мозге в отдельной ячейке. Когда человек слышит его, активируются целые кусты нейронных сетей, содержащие понятия о зеленом, желтом и красном цветах, об округлых геометрических формах, о сладком и кислом вкусе, о рыхлости и твердости и так далее. Все они содержатся в рассредоточенных, многоуровневых нейронных «хранилищах».
Язык в человеческом мозге «распределен» в сетях сетей, в сложнейших метасетях нейронов. И большинство из них работает в области бессознательного. Особенно те, что формировались в детстве, когда мы учились говорить.
Когда мы усиленно, годами и десятилетиями читаем хорошую литературу, у нас вполне бессознательно формируются богатый словарный запас, изобильные наборы синтаксических конструкций, «сборники» рифм и прочие сокровища письменной речи.
Когда мы пишем текст с задачей исполнить его на хорошем уровне, мозг разворачивает свои «сети сетей» и поставляет нам материал. А наше сознательное, которое работает в лобных долях, выступает как сеть-дискриминатор – сравнивает предложенные интуицией варианты с находящимися в доступной памяти образцами, отсекает неподходящее, пропускает удачное.
Есть одна проблема в организации этого процесса – наше бессознательное не всегда готово обеспечить нам входящий поток материала. Мы можем быть в дурном настроении, нас может бесить сосед, жужжащий перфоратором, могут беспокоить житейские дела.
Для того, чтобы открыть шлюз бессознательному, хранящему литературные жемчуга, иногда требуется настроиться. Всяк делает это по-разному. Кому-то нужна полная тишина и одиночество. Кто-то, наоборот, может слушать музыку в наушниках, в это же время лопать виноград и курить, и все это подстегивает его интуицию и заставляет метасети бессознательного интенсивно работать.
Хочу предложить не форму текстовой медитации, а ее суть: попробуйте перед написанием текста (той же стилизации, например) максимально рассредоточить внимание, удалить из его фокуса сиюминутные заботы, по возможности остановить внутренний монолог (или диалог) и послушать свою собственную тишину. Здесь парадокс: в момент, когда хотя бы полутишина наступает, тут же сосредоточьте на ней все внимание, какое есть в вашем распоряжении, несмотря на то что еще секунду назад оно блуждало.
Спросите себя без слов, лишь при помощи намерения: как должен сейчас говорить ваш герой? Как должно идти повествование? И быстро записывайте неструктурированный поток, который обеспечивает вам интуиция. Когда-то такой метод литературные авангардисты называли «автоматическое письмо».
После того, как вы получите «ответ» бессознательного, пора включать лобные доли и начинать жестоко дискриминировать поступившие варианты. Выстроив один абзац, снова слушайте тишину, записывайте, переключайтесь, проводите отбор.
У вас получится своего рода «волнообразная» деятельность, в ходе которой активность интуиции сменяется активностью лобных долей. Нередко эти «волны» бывают очень короткими, если вы работаете внутри предложения или строчки в стихотворении, и сменяют друг друга быстро.
К такому методу требуется привычка. Однако он дает отличные результаты. На самом деле потому, что он очень естественный. Мы, собственно, пользуемся именно им в устной речи, только волны проходят одна за одной с высокой частотой. Устная речь у нас «полуавтоматическая»…
На этом позволю себе завершить вторую часть мини-эпопеи «Пишем хороший текст». В следующий раз мы поговорим о том, как «отрастить» себе индивидуальный стиль.