Однажды мы с моей подругой сидели у окна на своем втором этаже, пили флорентийское розе́ и смотрели вниз на флорентийскую пьяцетту. Дело происходило во Флоренции поздно ночью, и ночь была, соответственно, тоже флорентийская, то есть все, кроме баров, уже позакрывалось, пьяцетта обезлюдела и начинало накрапывать.
Вдруг посреди тишины послышался внятный русский мат. Из переулка вырулил корпулентный мужчина, он широко шагал и орал мерзким голосом куда-то себе за спину. Следом появилась девушка, она семенила за ним на дистанции и что-то тихонько попискивала, что-то вроде «Дима, успокойся». Посреди площади крутобокий Дима развернулся, не переставая истошно материться, вырвал у своей подруги сумочку, швырнул ее оземь, зашагал прочь и, не оборачиваясь, скрылся в одной из улочек.
Девушка на четвереньках под дождем собрала сумочку и раскатившиеся пожитки в единое целое, потом встала на ноги, осмотрелась и потрусила вдогонку за своим повелителем.
Мы с подругой на своем подоконнике поперхнулись розе. «Бедный ребенок, – сказала я, – надо бы бежать не за ним, а в обратную сторону».
Подруга, имеющая дома мужа с фанабериями, от которого она в эту Флоренцию еле вырвалась на три дня, тяжело вздохнула.
«Может, он у нее просто нервный, – сказала она. – Девочка уже привыкла, что чувак припадочный, и научилась абстрагироваться. Или, может, у нее в семье все так общались, ничего нового. А может, у нее роднее его никого нет, и она без него жизни не мыслит. Опять же, стокгольмский синдром – сродниться с мучителем в единый организм. Может, он после таких скандалов ей медовый месяц устраивает. Или бери выше: ей нравится чувствовать себя жертвой несправедливости, косвенная выгода. Или мама ей внушила, что за мужика надо держаться, иначе старая дева и сорок кошек. И вообще – куда она пойдет, она в этом городе никого не знает».
Буквально в двух словах, конспективно моя подруга пробежалась по любимой теме прогрессивных женских журналов, психологических вебинаров и приютов для жертв абьюза. Каждое обсуждение семейного насилия, каждый рассказ о женщине, над которой измывается ее партнер, любое выступление на тему «Почему они не уходят?» содержит дословно все эти пункты. И гипнотическое чередование ласки и таски, и болезненная привязанность к бьющей руке, и эстафета жестокости от родительской семьи к собственному браку, и сверхценность брачного статуса, и отсутствие внешней поддержки – этот список причин всегда повторяется, как под копирку, если речь заходит о том, что заставляет женщину оставаться в отношениях, в которых ей, мягко говоря, некомфортно.
Все это правда. Но это не вся правда.
Ни одной женщине не нравится, когда ее обижают. Даже если ее с рождения обижали папа с мамой, это не значит, что ей это нравилось. Даже если в промежутках ее целуют и дарят новую швабру, промежутки ей нравятся, а то, что между ними, – нет. Даже если ее обижает родной человек, все равно ей это не нравится.
Ни один человек не согласен быть битым, физически или морально, в обмен на какие-то прямые или косвенные ништяки. Никто не подпишет контракт с такими условиями, кроме профессионального боксера.
Все эти объяснения вступают в силу, если человек уже оказался в ситуации, когда его гнобят. И когда человек не видит выхода из этой ситуации. Когда человеку некуда деваться, вот тогда включаются защитные механизмы в виде стокгольмского синдрома или семейных, прости Господи, ценностей. Вот тогда человек убеждает себя, что и в Сибири люди живут.
Но сперва он понимает, что деваться некуда. Потому что, если бы было куда, он бы не включал эти психзащиты, а просто свалил бы оттуда, где ему хреново. То есть все эти причины – это не причины. Это всего лишь следствия главной причины.
А главная причина заключается в том, что у этих женщин нет денег.
Средняя жертва абьюза зарабатывает в лучшем случае на свое пропитание. У нее нет ни своего жилья, ни возможности его приобрести и даже снять. Начать жизнь с нуля – недешевое удовольствие. Она просто не может себе этого позволить.
Ей не уйти в ночь в одних трусах не потому, что она любит быть жертвой, и не потому, что она любит это чмо до потери пульса, а потому что ей тупо негде будет ночевать. И мамины соображения насчет святости брака имеют значение только в том смысле, что к маме тоже нельзя: там самим тесно и тоже нет денег. И на друзей она не надеется не потому, что у них нет сердца, а потому что они не дадут даже в долг.
Ей не сердце нужно, ей нужно бабло. И когда коллеги и приятельницы с брезгливой жалостью говорят, мол, она годами терпит свинское отношение из-за того, что не может принять решение, они ошибаются. Она может принять решение. Только это решение ей не по карману.
Женщина, у которой есть собственные деньги, – свободные и в нормальном количестве, а не перебиться две недели, – такая женщина не станет дожидаться, пока домашний садист от тычков и оплеух перейдет к смертоубийству. У нее просто не будет никакого мотива, чтобы стерпеть самый первый тычок. Ей не нужно будет убеждать себя, что это вышло случайно, что муж был в стрессе и что она его довела. Потому что это все рассуждения человека, которому необходимо остаться и который ищет для этого причину. Женщине, у которой есть деньги, нет необходимости оставаться. Она прекрасно устроится одна, причем прямо сейчас. А не тогда, когда этот урод согласится разменять жилплощадь.
Средняя жертва абьюза беззащитна перед мужем, но и перед нищетой и неустроенностью она так же беззащитна. Ей приходится выбирать, чего она боится больше - и оказывается, что привычный страх ей милее непривычного. Женщина, у которой есть собственные деньги, не боится пропасть одна. Она не выбирает между страхом и страхом, она выбирает между страхом и его отсутствием.
Женщина, у которой есть собственные деньги, не нуждается в одобрении мамы и в поддержке подруг. Ей не надо ни к кому проситься пожить и перехватывать по мелочи на прокорм. Ей гораздо проще обратиться за помощью, потому что ради этого ей не придется лебезить, унижаться и стыдиться своей беспомощности.
Есть еще любители порассуждать о том, что у женщин, которые терпят оскорбления и побои, какая-то не такая самооценка. Скорее всего, так и есть. У бедных вообще с самооценкой не очень. Дайте этой женщине пару миллионов, и, уверяю вас, у нее будет совсем другая самооценка. И вы от нее никогда не услышите, что он, мол, вообще-то хороший, просто понервничал.
Эта девочка во Флоренции, которая поскакала за своим мужиком после того, как он ее грубо послал, – она ведь не потому за ним пошла, что ей без него жизнь не мила. И даже не потому, что ей так дороги штаны в доме. Просто у них здесь в отеле номер. А в номере все ее вещи. И билеты обратные тоже там.
Сколько у нее с собой? Максимум на покупки. Она не может прямо сейчас поехать в аэропорт и улететь домой: билет в одну сторону, да еще и на ближайший рейс, ей совсем не потянуть. Снять номер, зайдя в первый же отель просто с улицы, – та же история. Кстати, я не уверена, что все путешествие оплатил Дима, скорее всего, платили пополам (Димы – они такие). То есть она и так последнее потратила, может, даже в долги влезла. Если она не пойдет за ним, она просто останется посреди чужого города ночью под дождем.
Она не потому за ним пошла, что у нее нет своего мнения. А потому, что у нее нет денег на свое мнение.
А было бы у нее с собой тысяч пять наличными, да столько же на карте, да дома еще десять раз по столько, – она бы не выбирала между Димой и ночевкой под дождем. Она бы вызвала такси и доехала до ближайшего приличного отеля. Сняла бы себе номер с ванной. Утром после завтрака пошла бы и купила себе все, что нужно, – от трусов до пудры и расчески. Потом улетела бы домой. Или не домой, а в Париж навестить подругу.
Я не говорю, что она не расстроилась бы из-за Димы. Конечно, расстроилась бы. Ноготь сломаешь – и то расстроишься, а тут все-таки целый Дима. Может быть, она бы даже всплакнула по поводу того, как ужасно Дима себя проявил. Но я уверена, что это была бы первая и последняя Димина самопрезентация.
И она не бежала бы за ним так смиренно и так привычно, и не было бы так заметно, что она это делает постоянно.
