Если в двух словах, в статье Аронсон речь о том, что мы живем в эпоху производительного эмоционального капитализма и в связи с этим не готовы работать над отношениями и страдать от любви.
Поскольку любой выбор подразумевает ограничение возможностей, современный индивид выбора избегает, будучи научен, что именно безбрежное поле возможностей – это и есть то, к чему стоит стремиться и чем стоит дорожить. Плюс масскультура в виде поп-психологии постоянно поет ему в уши про самореализацию, ценность любого опыта и собственную уникальность.
В итоге, вместо того чтобы строить семью, как завещали деды, чувак сидит в «Тиндере» и не может, а главное – не хочет ни на чем остановиться. «Цель – ничто, движение – все», – сказал бы этот чувак, если бы был знаком с этим постулатом.
При этом уже не первый год весь цивилизованный Запад бьет в набат насчет того, что никто не женится и не плодится, число сингл-домохозяйств зашкаливает через край и вообще портрет среднего бюргера изменился самым зловредным образом. Средний бюргер как-то окуклился, интересуется не пойми чем, и не очень понятно, как им теперь управлять и как он докатился до такого агрегатного состояния, когда его жизнь протекает в метаниях туда-сюда без всякого стремления остепениться.
«Зачем мне семья, если я могу стать Воином Дракона?»
Портрет среднего бюргера индустриальной эпохи, эпохи так называемого производительного капитализма, был прост и тем приятен. Это был кормилец семьи, трудоустроенный на постоянной основе и на этой же основе усердно повышавший свой уровень благосостояния. Поначалу это касалось только служащих, по возможности с образованием, то есть это был, скажем, бухгалтер на фабрике или учитель в гимназии. Предпринимателей это тоже касалось, причем и крупных, и мелких: и владелец сталелитейного завода, и хозяин аптеки жили ровно по тем же правилам, просто ели немножко разное. Из этой схемы выбивался пролетариат и выбивался именно тем, что не имел постоянной основы, хотя и хотел: трудоустроенность его была ненадежной, плюс платили не очень, отчего пролетариат очень страдал и даже норовил взбунтоваться. Когда после Великой депрессии и разных коммунистических демаршей сообразили, что рабочим надо нормально платить, – пролетариат стройными рядами перешел в средние бюргеры с ровно такими же ценностями и ровно такой же биографией, с небольшой поправкой на скромность дохода.
Идеалом индустриального среднего бюргера была стабильность, а если и движение, то исключительно поступательное. Всякое туда-сюда социально не одобрялось и считалось признаком малоумия и маргинальности. Всю жизнь в одной фирме и в одной профессии, творческий путь – от стажера до главы департамента, а также от съемной мансарды до домика с лужайкой. Идентичность индустриального бюргера складывалась из двух статусов – профессионального (привет из доиндустриальной экономики, принадлежность к цеху или гильдии) и имущественного (опять-таки привет оттуда же, имущественный статус заменил прежний сословный, теперь было одно сословие – третье).
Культура, которую Господь создал, чтобы обслуживать экономику, генерировала соответствующие шаблоны. Профессия – раз и навсегда, брачный союз – аналогично. И то и другое работало на главную цель – домик с лужайкой. Если не брать элиту, женившуюся с целью объединения своих гигантских капиталов, и совсем нищих, создававших пары ради голого выживания, – средняя бюргерская семья создавалась не для всяких глупостей, а для того, чтобы приобретать с каждым годом все более нарядных садовых гномов.
«Жениться, купить дом, летом съездить в Турцию, на зиму купить норковую шубу – вот и жизнь удалась!»
Это не означает, Боже упаси, что у этих людей не было сердца и они поголовно женились по расчету. Культура вовремя просекла это слабое место конструкции и выкатила тяжелую артиллерию в виде романтизма, чтобы все не было совсем уж уныло. Средний бюргер женился по свободному выбору, под который он себе сочинял любовь к невесте, и пара шла под венец в самом возвышенном настроении. И в дальнейшем желательно было жить более-менее мирно и работать над отношениями не покладая рук, потому что со временем солидарность супругов конвертировалась в имущественный статус клана. То есть и беспорочную службу, и стабильный брак в конечном счете обслуживала одна и та же мотивация – преумножение собственности.
Постиндустриальному бюргеру пришлось постепенно пересмотреть свои убеждения.
Как доиндустриальный мир похоронила паровая машина, так индустриальную цивилизацию похоронил Интернет. Ок, ок. Информационные технологии. И всякие другие технологии.
Роботизация практически ополовинила рынок труда, сделав кучу традиционных профессий ненужными. Производство удешевилось донельзя, материальные продукты стали доступны всем и как-то уже перестали так сильно возбуждать. Если дед полгода копил на холодильник и это толкало его к трудовым свершениям на заводе, то внука уже и ноутбук не очень мотивирует на подвиги, тем более долгосрочные. Очень постепенно, но чем дальше, тем быстрее главный фетиш тысячелетий – собственность – стал утрачивать свою системообразующую роль. Рядом с традиционным производством, генерирующим холодильники и кружевные трусы, вспухла новая отрасль – производство виртуального продукта. И рынок плавно перетек туда, где создается нечто, что нельзя ни съесть, ни надеть, ни вообще потрогать руками, но за что люди тоже готовы платить, – эмоции, ощущения и события. Производительный капитализм умер, да здравствует капитализм событийный.
Взрывной рост этого рынка имел последствия, в том числе, вы удивитесь, культурные.
Самым востребованным товаром стали события и эмоции, то есть предметы эфемерные и недолговечные. Потребитель стал платить за то, что нельзя использовать дважды, то есть он стал платить не за будущее, а за свое «здесь и сейчас». Ключевое слово здесь – «свое». Эмоции и ощущения человек потребляет в одиночку, их сложно с кем-то разделить и невозможно кому-то показать. Потребление перестало быть демонстративным, а значит – перестало влиять на статус. И удовольствие от потребления перестало быть прочно завязано на собственность. Домик с лужайкой перестал быть стимулом. Вкладываться в такие долгосрочные проекты больше не имеет смысла. Лучше пожить месяц в Никарагуа. Или пойти на экскурсию по крышам. Или вообще построить виртуальную ферму.
Вся жизнь индивида протекает теперь в соцсетях, и чтобы этому индивиду что-то продать, приходится отлавливать его именно там. И есть профессионалы, которые этим занимаются.
Одновременно этот сегмент породил огромное количество профессий и занятий, не предполагающих принадлежности к какому-либо сообществу. Хирург не может работать без клиники, а SEO-шник или маркетолог может фигачить, сидя с ноутом на Гоа. И маркетолога на Гоа, и психолога, продающего вебинары, и экскурсовода по крышам объединяет один общий признак: доход у них непредсказуемый, социальных гарантий никаких и они не встроены ни в какое сообщество, которое могло бы их поддержать. В этом смысле они ничем не отличаются от нелегального таджика или студента, подрабатывающего без оформления. Именно эту категорию Гай Стэндинг назвал прекариатом и описал в книге «Новый опасный класс». Эти люди могут очень неплохо зарабатывать, но долгосрочные проекты тоже не для них – слишком нестабильная позиция. То есть опять никакого домика с лужайкой даже в перспективе, даже в планах. Для этой группы собственность тоже не является ни целью, ни мотивом, ни ценностью. Обе группы созрели для шеринговой экономики.
На такой запрос рынка мигом подтягивается культура с такой заявой, что если у тебя нет машины, то это не стыдно, а, наоборот, прикольно, духовно и экологично. И что надо не собирать себе сокровищ на земле, а сосредоточиться на экспириенсе, пробовать себя там и сям и прокачивать ресурс, посещая психолога.
А теперь этот постиндустриальный средний бюргер, не имеющий ни кола ни двора и не особо-то желающий их иметь, зато имеющий кучу разнообразных занятий по прокачке ресурса, встречает другого постиндустриального бюргера и начинает жить с ним половой жизнью.
«К чему приобретение и потребление? Давай выкрасим волосы в синий и рванем автостопом до Ямайки!»
Сперва-то им, понятное дело, хорошо и весело. Хозяйство им не мешает, поскольку его нет, питаются они пиццей по вызову и кофе to go. Они могут все время развлекаться, и им даже есть что обсудить (прокачку ресурса). А потом оказывается, что они друг другу мешают. Партнер оттягивает на себя часть прокачанного за дорогие деньги ресурса, отнимает время и вообще мельтешит в поле зрения. Жить вместе – это тотальное самоограничение, а наш средний бюргер такого не заказывал, он не для того год ходил на терапию и учился не бояться своих желаний и выставлять границы. Кроме того, им становится скучно. Они оба привыкли к другому градусу разнообразия.
Чтобы оставаться вместе и как-то друг друга терпеть, людям нужен мотив. Нет, секс мотивом не считается, этому мотиву срок жизни три месяца. Даже в дружбе, чтобы люди друг другу не осточертели, есть два условия. Либо надо пореже видеться, чтобы успеть нагулять новостей. Либо надо иметь совместное дело. Общее занятие и общую цель.
С тех пор как существует человечество, у брачной пары была общая цель и совместное занятие длиною в жизнь. Оно называлось – «наживать добра». То есть традиционный брачный формат так и описывается: жить-поживать и это самое. Преумножать собственность. Если собственности нет ни в активе, ни в планах, ни в числе приоритетов – ради чего этим людям оставаться вместе, особенно если им где-то жмет (а где-то жмет всегда)? Лекции они посещают каждый свои, ферму строит каждый за своим компом. Если дела у них не настолько плохи, что вдвоем дешевле снимать жилье, – им совершенно незачем жить в этом партнерстве и тем более, Боже упаси, над ним работать.
Прощай, домик с лужайкой и румяная хозяйка, привет, съемная хата и Тиндер.
The future is here.
Читайте также:
Глупые 2020-е: люди отказываются от чтения, а с ним и от успеха
Что делать, если тебе 40-50, профессия устарела, с работой трудно? Идем в «цифру»
Беспечные показушники: мы сами приближаем «Цифровой концлагерь»