Когда я слышу возгласы отчаяния о том, что мир катится в бездну, необразованность стала нормой, и вообще мы все морально деградируем до такой степени, что аж филологи разрешили всем называть кофе «оно», у меня автоматически глаза закатываются настолько далеко за веки, что я опасаюсь за свое здоровье и за то, что я такой красивой навсегда теперь останусь.
Во-первых, где, черт возьми, эти люди усмотрели связь между грамматическими конструкциями и моралью? Каким именно образом родовые окончания прилагательных служат нравственным ориентиром? Как влияет наличие или отсутствие англицизмов в речи на образовательный уровень говорящего? Нет ответов…
Во-вторых, мне страшно нравится это представление филологов как такого надзирательно-карательного органа, управляющего сразу всем русским языком. Лингвистический ФСИН. Там на дощатой террасе близ конопляника под звуки виолончели веснушчатая Агриппина Саввична бьет ногами по почкам всех, кто путает ударение в слове «торты».
Послушайте, все происходит немножечко не так. Все эти словари, учебники, своды правил и прочий ужас, запомнившийся со школы, – это способ описания языка. Фиксация сложившейся нормы, если более научно.
Никто не может разрешить или запретить тигру быть полосатым. Это его тигринное свойство такое – он полосат. Люди, изучающие тигров, пишут у себя в учебниках: «Тигры оранжевые и имеют полосы». Иногда некоторые тигры в связи с мутацией рождаются белыми. И никто не бежит за ними по саванне, объясняя, что они нарушают фундаментальное правило тигринности и должны тотчас исправиться и стать оранжевыми, как написано в учебниках. А то срам и стыд! А некоторые вообще доходят до того, что рождаются бесполосными, вы подумайте! Куда катимся, куда катимся… А все почему? Неучи потому что!
Вот все эти попытки разрешить или запретить носителям языка разговаривать на своем языке так, как им удобно, – это такое же важное занятие, как попытка объяснить тиграм, сколько у них должно быть полосок в соответствии с учебником зоологии.
При появлении новых понятий естественным образом появляются и новые слова. Иногда это видоизмененные или переназначенные слова из уже существующего лексического корпуса («скинь мне на телефон»), иногда – подчистую калькированное заимствование («не на телефон, а на айфон!»), чаще всего – заимствование, обрастающее русскими словообразовательными инструментами, как корабль – ракушками («океюшки, но понтоваться яблокофонами – это вверх кринжовости»).
Вся эта языковая карусель происходит постоянно: каждый день, каждую минуту. Новояз – это постоянное состояние языка. Он всегда нов. Он создается каждую секунду в момент говорения. Да, какие-то словечки и структуры отвалятся и через 10 лет потребуют сносок, если окажутся в книжном тексте. Какие-то врастут намертво и будут неотличимы от остального словесного полотна уже через пару лет. Например, конструкция перечисления, оканчивающаяся формулой «вот это вот все» уже никому не режет слух и стала вполне обиходной, а как мы все надрывали животы над Светой из Иванова, когда оно прозвучало впервые.
Бывает и такое, что какие-то конструкции появляются, исчезают, а затем снова появляются, когда повестка становится актуальной.
Так, например, произошло со всеми любимыми феминитивами, об которые было сломлено столько копий.
В конце XIX – начале XX века, когда так называемый «женский вопрос» был в моде, в печати и, судя по литературе, в живой речи активно начали появляться «директорки», «фельдшерицы» и даже «авиатриссы». А слово «пианистка» было таким же неологизмом, как сейчас для нас «менеджерки».
Что-то прижилось, что-то похерилось (кстати, семинаристское слово «похерить» введено в широкое обращение Достоевским и имеет значение «зачеркнуто крестом», а не то, что вы подумали). И век спустя, когда феминистическая повестка снова стала актуальной, язык пробует на вкус всевозможные способы обозначение половой принадлежности в названиях профессий.
Новые слова, выражения и целые грамматические конструкции будут появляться и исчезать как рябь на воде. При этом сам водный массив никогда не будет ни однородным, ни неизменяемым. Невозможно в одну воду войти дважды, невозможно говорить одинаково сегодня и 20 лет назад. Возьмите любую художественную книгу, в которой успел проявиться живой разговорный язык девяностых. Вы с ужасом для себя обнаружите, что ко многим словам нужны сноски, а новое поколение читателей вообще половины не поймет. Например, ребята, родившиеся в двухтысячные (нет, они не в детском саду, им по 20 лет: кто-то успел уже закончить вышку, кто-то – отрастить бороду, а кто-то – нарожать своих детей)
В новых словах нет ничего ни ужасного, ни угрожающего. Это естественный процесс, от которого никуда не деться. И да, лет 10 – а кто-то и 20, и 30 – назад мы также лихо занимались словотворчеством и даже не замечали этого. Молодость всегда имеет дело с чем-то новым, поэтому неологизмы – дело молодых, лекарство против морщин.
Если вас так сильно раздражают последние языковые веяния, задумайтесь: может, дело не в языке? Может, это просто вы, ну, как бэ это помягче сказать… Слишком олдовый?
